Литературный сайт членов союза писателей России
Анатолия и Фаины Игнатьевых

 
Старый Посад » Проза » Главы из романов » Глава 1 и 2 из романа "На стыке времени"

Глава 1 и 2 из романа "На стыке времени"

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

Когда в едином государстве появляется много людей, жаждущих власти, тем более  имеющих уже какую-то власть, то между ними начинается борьба, в результате которой приходит или диктатор, начисто сметающий со своего пути всех соперников, или страна разваливается, а её отколовшиеся куски  становятся лёгкой добычей более зубастых империй. Так было всегда. Наверно, так будет и в обозримом будущем. Суть человека за исторический период его развития мало изменилась. Ни заветы пророков Иудеи, ни заповеди Христа, ни ученье Мухаммада так и не сподвигли человечество к жизни правильной и справедливой. Одевшись в безволосую кожу разумных существ, люди продолжают жить по животному принципу, иногда лишь используя данный им Господом дар – Разум.

 

После смерти сына Узбека Джанибека в 1357 году в Золотой Орде началась чехарда со сменой правителей, которая привела к резкому ослаблению монголо-татарского государства. Сарай начал терять контроль над своими улусами и вассальными территориями. В 1378 году на Воже был разбит Бегич, а в 1380 году татары на Куликовом поле потерпели от русских своё самое страшное поражение в истории Золотой Орды, психологический ущерб от которого оказался уже невосполнимым. Не помогли и события 1382 года, когда была взята и разграблена Москва, и русские вновь сделались данниками Сарая. Но это уже были последние конвульсии умирающей империи, окончательный конец которой был предрешён походом Тамерлана против хана Тохтамыша.

 

ГЛАВА 1

 

27 февраля 1425 года глубокой ночью в великокняжеских покоях московского Кремля никто не спал, горели свечи, и было многолюдно. После болезни, на 55 году жизни отходил в иной мир великий князь Василий Дмитриевич. Он лежал в своей опочивальне, и сам митрополит Фотий причащал и соборовал его. В соседней палате в креслице сидела Софья Витовтовна – супруга князя, со слёзным платочком в руке, однако серые глаза её были сухи, а губы плотно сжаты. Рядом стоял светловолосый мальчик лет десяти, сын Василия Дмитриевича княжич Василий. Поодаль, как стража на посту, в молчаливом напряжении ждали неминучего два боярина: любимец князя Иван Фёдорович Кобыла и митрополичий помощник Акинф Аслябятев. А прочие московские бояре находились в просторной гостевой палате. На лавки никто не садился, стояли, переминаясь с ноги на ногу, и сдержанный шепоток, как шелест берёзовых листочков от порыва ветерка, время от времени возникал то в одном, то в другом конце залы, но тут же и гас, подавленный предстоящим.

Свечник вошёл в залу со стороны княжьих покоев и пошёл тише мышки, по стеночке, оправляя коптящие свечи. Все высоченные боярские шапки   вопросительно повернулись в его сторону.

 – Что? – спросил у свечника  боярин Иван Дмитриевич Всеволожский.

Был он высок, горделивой осанки и в годах уже.

Рыжеватый свечник поклонился и молча развел руками. Лёгкий гуд прошёл по зале и стих. Но на всех лицах тревога и беспокойство: что будет потом? Кто окажется рядом с ухом десятилетнего князя? К кому обернётся Софья Витовтовна?

– Он глаза открыл, –  сказал лекарь княгине, выходя из опочивальни князя.

– Как? – с надеждой встала с креслица Софья Витовтовна.

– Не обессудь, матушка… – виновато поклонился ей лекарь.

– Надо бы в Звенигород к Юрию Дмитриевичу послать, – сказал митрополит Фотий, выходя следом за лекарем.

Грек по национальности, по-русски говорил он плохо.

– Надо… – согласилась Софья.

– Поезжай, голубчик, – кивнул Фотий  боярину Акинфу.

И, подождав, жалеючи, взглянул на княгиню своими тёмными глазами:

– Ступай к нему, матушка. Отходит.

Софья, уронив платочек,  взяла сына за руку и повела в опочивальню. И митрополит пошёл за ними. Был он весьма в теле, ходил медленно, со степенностью.

Василий Дмитриевич лежал на высоких подушках, глаза открыты, но взгляд отрешённый, невидящий.

– Услышит ли? – засомневалась Софья.

– Говори, матушка, говори, – обнадёжил её Фотий, – он теперь лучше нашего слышит.

И перекрестил всех троих своей небольшой пухленькой  ручкой.  Софья наклонилась к супругу и притянула к себе испуганного сына.

– Вот, – сказала умирающему, – сынок наш… Благослови его, батюшка.

Глаза князя едва заметно сдвинулись в её сторону. Княгиня ласково погладила желтоватую руку супруга, лежавшую на груди, и вдруг то ли от этого прикосновения, то ли просто оттого, что время уже пришло, по всему телу князя прошла дрожь, оно потянулось будто со сна и замерло, оставшись в таком положении. Несколько мгновений Софья ждала, но всё было кончено, и княгиня не выдержала, разрыдалась. Василий вырвался из её рук и бросился бежать, но в соседней  палате был остановлен боярином Кобылой.

– Ты теперь князь наш великий, – сказал Иван Фёдорович, ласково успокаивая мальчика. – Дозволь мне поклониться тебе.

И он до пола поклонился Василию. А тот смотрел на высокого, широкоплечего боярина, склонившегося перед ним, и  не понимал  ещё  значения всего происшедшего. Казалось, что  это  игра, что вот сейчас она закончится, а батюшка встанет и спросит: «Что, Васятка, испужался?»

 Софья Витовтовна, всплакнув немного, вскоре  и успокоилась. Болел супруг уже давно, и если в начале недуга она еще надеялась на  выздоровление, то под конец уже не сомневалась в исходе, хотя и по-прежнему молила Господа, ожидая чуда. Но день тому назад сделалось совершенно понятно, что чуда не будет. И потому к страшной неизбежности этой Софья успела привыкнуть.

– Надобно, чтобы Юрий Дмитриевич обязательно приехал, – с назиданием сказал митрополит Фотий.

Хотя великий стол и был завещан покойным теперь Василием Дмитриевичем своему сыну Василию, однако по древнему лествичному[1] праву наследования на великое княжение мог претендовать и Юрий Дмитриевич, князь галицкий, следующий по старшинству сын Дмитрия Донского. И это обстоятельство весьма беспокоило Фотия. Наверняка начнётся борьба за власть между князьями, стычки, грызня. «А Софья Витовтовна, – подумал митрополит, глянув на княгиню, – не уступит…»

– Василий – великий князь, – жёстко сказала Софья, как бы услышав его мысль. – А приедет Юрий или не приедет…

– Так, матушка, так, – согласился Фотий и перекрестился.

Но он не очень верил в благополучное разрешение этого вопроса. Так и случилось.  

Через несколько дней из Звенигорода вернулся боярин Акинф и сказал, что Юрий Дмитриевич, даже не приняв его и не выслушав, отъехал в Галич, но о кончине своего брата был  извещён, и потому отъезд этот надо расценивать, как неприятие поставления великим князем юного Василия.

– Пущай не примает, – сказал на это боярин Иван Дмитриевич Всеволожский. – Отец сыну завещал, право на то у Василия Васильевича, и неча пустую воду по миске гонять.

 Боярин Всеволожский лукавил: он отлично знал старый  закон наследования, но московские бояре торопились отдать княжение Василию, ибо десятилетний отрок был гораздо удобнее опытного Юрия.  К тому же это новое правило передачи власти от отца к сыну позволяло старым вельможным родам не допускать ко двору пришлых бояр, которые неминуемо последовали бы в Москву за князем Юрием. Таким образом,  вводилось прямое  наследование великокняжеской власти, которое, несмотря на сугубо личные цели людей, установивших это правило, послужило началу объединения Руси.

  Вскоре  московские бояре по благословляющей молитве митрополита Фотия  целовали крест на верность Василию Васильевичу, и десятилетний сын Василия Дмитриевича, внук Дмитрия Донского и великого литовского князя Витовта, был провозглашён великим князем.

А Юрий Дмитриевич, приехав  в  Галич, тут же начал собирать войско для похода на Москву. Известие о том, что малолетний Василий назван великим князем, возмутило его. « Софья, всё Софья, – думал Юрий Дмитриевич, – не сыну, а себе власть взяла. И грек этот, Фотий, у неё заместо прислужника. Своего боярина прислал и не с приглашением, а с требованием, чтобы я в Москву немедля ехал и признал племянника великим князем. Наверняка и Витовт благословил дочь свою и внука. А о заветах отца нашего, Дмитрия, упокой Господи душу его, никто и не вспомнил, будто никаких духовных грамот и не было, будто и самого отца не было. Всё, что  по дедине и прадедине  заповедано, разом похерили…»

И Юрий отправил в Москву посла, которому велено было сказать Софье, что право Василия на великое княжение он не признал и никогда не признает. В ответ Софья Витовтовна, посоветовавшись с боярами и желая упредить намерения Юрия, снарядила на него войско под командованием его же брата Константина Дмитриевича, дяди Василия. Но Юрий, избегая битвы, ушёл от более сильного московского войска за реку Суру, и сражение не состоялось.  Положение осталось неопределённым, и в Москве царило беспокойство: по сведениям соглядатаев Юрий Дмитриевич продолжал собирать полки. Этим положением обеспокоились и в Литве. Витовт, имевший далеко идущие планы по созданию единого литовско-русского государства под своим правлением, написал дочери, что надобно всё-таки  заключить с Юрием мир. Софья послала в Галич митрополита Фотия, который вдрызг разругался с Юрием, не пожелавшим никакого примирения, и уехал, даже не простившись и не благословив галицкого князя. Как раз в это время в Галиче началась моровая язва. Глубоко верующий и богобоязненный Юрий Дмитриевич, испугавшись  болезни и думая, что это господнее наказание, лично догнал митрополита и согласился на мир с Василием, но только до той поры, пока они не соберутся и не поедут в Орду на суд царя. Как царь решит, пусть так и будет. С того времени  между дядей и племянником установился шаткий мир, который, как «хромой стул» без одной ножки, всегда готов был опрокинуться.

 

Ситуацией на Руси тут же воспользовался дед Василия Васильевича великий литовский князь Витовт. Заключив со своим внуком договор о невмешательстве Москвы в его отношения с Псковом и Новгородом, он с большим войском, в котором были и татары из дружины  хана Улу-Мухаммеда, осадил псковский город Опочки.

Предвидя наступление литовцев, жители города построили перед воротами подвесной мост через глубокий ров, а во рву набили острых кольев. Сами же схоронились за стенами и не высовывались. Воины Витовта, не увидев никого на стенах, подумали, что жители сбежали и город пуст. И отталкивая друг друга, бросились  по мосту к воротам, желая поскорее заняться грабежом. Тогда защитники Опочек перерезали верёвки, державшие мост, и он вместе с литовцами  рухнул вниз на колья. Витовт с ужасом смотрел на происходящее, не в силах помочь своим воинам, которые погибали в мучениях наподобие мушек на иголках,. В довершение всего этого кошмара горожане взяли полон и, взойдя на стены, на глазах всего литовского воинства живьём сдирали кожу с полоняников, а у иных вырезали «срамные уды» и им же в рот вкладывали. Витовт был  потрясён и устрашён увиденным. И понимая, что теперь горожане будут защищаться отчаянно и до последнего,  не захотел губить своих людей и отошел от города. Здесь к нему из Москвы приехал посол Александр Владимирович Лыков с укором от внука и дочери, что, мол, «мы договаривались быть заедино, а ты мою отчину воюешь».  Однако  и псковитяне, а через два года и новгородцы, оставленные без военной помощи Москвы, вынуждены были заплатить Витовту в качестве отступного значительные суммы. Получив деньги, Витовт ушёл в Литву.

 

ГЛАВА 2

 

– Ату его, ату! – гнал коня князь Василий Юрьевич, старший сын галицкого князя Юрия Дмитриевича, преследуя вепря, который стремительно нёсся через лужок в сторону горелого леса.

Наперерез зверю скакали ещё два всадника.

– Заворачивай его, заворачивай! – кричал им Василий, понимая, что сам он вепря не догонит.

Стоит тому добраться до завалов из обугленных стволов сосен, упавших после пожарища, и всё – уйдет. Но один из воинов успел всё-таки метнуть копьё и попал.  Раздался визг. Зверь, приостановившись на мгновение, затем снова бросился вперёд, но древко копья застряло в нагромождении обугленных деревьев, не позволив вепрю двигаться дальше.  Он встал, обернувшись в сторону преследователей, и ощетинился. Внушительные клыки торчали из его пасти.

– Бей его, бей! – крикнул князь, подскакав, и что есть силы саблей сверху вниз ткнул  зверя.

Тот пронзительно взвизгнул и вдруг, сломав древко копья, кинулся прямо под коня Василия. Конь шарахнулся в сторону, копытом попал между брёвен, рванулся в испуге, пытаясь освободиться, но не смог и, захрипев, повалился вместе с всадником.

– Князь! Князь! – подбежали к упавшему Василию спешившиеся воины и вытащили его из-под бьющегося коня. – Живой?

– Живой… – держась за ушибленный бок, ответил Василий.

С сожалением посмотрел на пытающегося встать коня, у которого передняя левая нога была сломана так, что белая кость выперла через прорванную кожу, постоял, поморщился и сумрачно кивнул одному из воинов:

– Помоги ему.

  Воин ударом сабли прекратил мучения животного и, отвернувшись от агонизирующего коня, перекрестился:

 – Прости мя грешного…

И непонятно было, у кого он просил прощения: то ли у Господа, то ли у зверя.

А Василий, плотно сжав свои красиво изогнутые губы, дождался конца агонии. Потом наклонился и словно живое ласково погладил по крупу погибшее животное. Ему подвели другого коня, и он поехал смотреть вепря, который, пробежав саженей двадцать, сдох всё-таки.

– Пудов десять, пожалуй, будет, – рассуждали воины, столпившиеся вокруг туши.

– Десять не десять, а девять уж точно, – возразил кто-то.

– Здесь на ночёвку остановимся, – приказал подъехавший князь.

И спешился. Был он высок ростом, статен и ликом хорош: темно-русый волос на голове и бороде с курчавостью, глаза карие, нахальные, для женщин опасные, и нос с горбинкой, как у греков.

Подъехали и остальные воины из дружины князя.

– Хорош! – сказал, разглядывая вепря, один из подъехавших по имени Фёдор, а по прозванию Шлепогуб.

Сын галицкого боярина, он везде сопровождал Василия, участвуя во всех его делах и забавах, которых немало было.  Василию Юрьевичу было уже под тридцать, но  он ещё не женился и слыл  заядлым гулякой и буяном.

Вепря начали разделывать.  Воин по имени Мартын, делавший это, добравшись до сердца зверя, вынул его и с восхищением показал Василию:

– Глянь-ка, князь, какова животина живучая! Копьё прямо в сердце скрозь прошло, а он, стервь, еще бегми бегал!

Но ругательное слово «стервь» было употреблено им с ласковостью.

– Тут недалече изба мерьская*, – сказал Фёдор, – может, в ней заночевать, всё лучше, чем в поле.

 Губы у Фёдора были  не толстые, а скорее даже тонкие, но когда он говорил, то большой рот его открывался и закрывался наподобие лягушачьего, и создавалось впечатление, что он шлёпает ими, за что, видимо,  и получил своё прозвание Шлепогуб.

– Как недалече? – спросил Василий.

– С полверсты всего, – ответил Фёдор, – и место сухое, на бугре.

– Ладно, поехали, – согласился Василий.

На подъезде к избе, на лесной полянке, стояли два стожка сена, а от них к жилищу шла натоптанная дорожка. Сама изба, судя по потемневшим от времени брёвнам, была давнишняя, но выглядела ещё крепкой. Из волокового оконца шёл дымок, и пахло чем-то съедобным.

– Вишь, хозяева нам  обед приготовляют, – засмеялся Фёдор.

Но в избе никого не оказалось, хотя в печи среди тлеющих углей стоял горшок с постными щами.

– Схоронились, – сказал Фёдор.

Вышел на улицу и зычно крикнул:

– Э-ге-ге! Люди добрые, выходите! Не обидим! Сам князь Василий Юрьевич тута!

 Некоторое время всё было тихо,  никто не появлялся, но потом вдалеке, среди сосен и кустов можжевельника, вдруг, как по волшебству, возник лохматый рыжий мужик и пошёл к избе. Был он бос, в овчине, надетой вместо рубахи прямо на голое тело, порты из серой дерюги, голова не покрыта.

– Хозяин? – спросил его Фёдор.

– Хозяин, – буркнул мужик, кланяясь Василию и с опаской глядя на Фёдора и  воинов.

Заметно было, что он боится, однако обеспокоенность за своё жильё и хозяйство, очевидно, пересиливала страх.

– Один что ли тут? – спросил Фёдор.

– Проходите, гости дорогие, проходите, – вместо ответа мужик отворил дверь перед Василием.

На улице воины на костре уже жарили разделанного вепря, и вскоре Мартын принёс отборные куски мяса для князя с боярином.  Помолившись, все поели. Нашлось и хмельное, выпили помаленьку. Угостили и хозяина. Тот от выпитого подобрел, однако на вопрос, с кем живёт, не отвечал, хотя по старой женской  одёжке, лежавшей на лавке и на полатях, видно было, что не один  живёт.

Вскоре стемнело, и легли спать. Хозяин постелил князю на лавке какие-то шкуры.  От них воняло, и Василий, сбросив их, не раздеваясь, лёг прямо на голые доски. К такому ночлегу было не привыкать, и вскоре князь заснул. А проснулся уже под утро  от нестерпимого зуда по всему телу и стал чесаться, не поняв сначала в чём дело. Но, послюнив пальцы, наощупь поймал на зачесавшейся вдруг щеке нечто маленькое и, поволтузив это нечто, догадался – блоха! Его грызли блохи, которых в избе с земляным полом всегда бывает в достатке, а к концу лета они плодятся в особенности.

– Черти немытые! – заругался князь вставая.

Послушал – Фёдор храпит, а у мужика на полатях тихо: то ли спит, то ли так лежит, добро свое блюдёт. Хотя брать-то у него и нечего.

Василий вышел на улицу. Предутренний августовский, росный холодок сразу заполз под рубаху, захолодил тело. По низовьям стелился туман, и избушка на возвышенности вставала из него, как сказочное диво, и будто плыла среди молочного небытия. Воины спали, набившись в шатёр, караульный, видно, тоже дремал, потому как при появлении князя выскочил откуда-то как ошалелый и бросился к Василию.

– Как? – спросил князь, усмехнувшись этой  поспешности.

– Тихо всё, княже, – ответил караульный, но, помолчав, вспомнил: – Токо давеча вроде девка прошла…

– Что за девка? – заинтересовался Василий.

– Да путём не видать было, но вроде – девка.

– И куда пошла?

– Да туды вроде, – показал караульный в сторону невидимых за туманом стожков сена.

« Наверно, там хоронятся…» – подумал Василий. И пошёл по дорожке к стожкам. Подошёл, послушал – тихо. Далёкая, скрытая за деревьями и туманом заря уже прояснивала серое небо над головой. Спать теперь не хотелось. Василий разгрёб сено и лёг в образовавшуюся мягкую постельку. Полежал немного, подумав, что сразу и надо было идти сюда  на ночлег, как вдруг рядом с ним что-то заворошилось, да так сильно, что от неожиданности он вскочил на ноги и схватился за саблю. Но тут же понял.

– А ну выходь, кто там, – приказал он, саблей трогая сено.

В стожке зашевелилось, и из сена показались руки, а затем открылось и лицо, и два испуганных светло-серых глаза  уставились на князя. Это была рыжеволосая девушка, причём совсем молоденькая, и она никак не могла быть женой того мужика, скорее – дочь. Мысль об этом мгновенно мелькнула в голове Василия, а изголодавшееся по женщине за время похода тело тут же потребовало своего, и князь, еще не думая ни о чём, удержал девицу, которая пыталась выбраться из стожка.

– Да погоди ты, – сказал он, разглядывая её.

Рыженькая… Носик маленький, а губки, губки какие… Мягкие верно…

И Василий не удержался, поцеловал эти губы, а рука его уже сама по себе нащупала упругие округлости и полезла всё ниже и ниже, и невозможно было остановить это движение. Да и не хотелось. «Лишь бы не закричала», - думал князь, пытаясь овладеть девицей.  Та защищалась молча, с отчаянием пытаясь оттолкнуть его, однако силы были неравны,  девушка вскоре ослабела, и Василий овладел ею.

– Мама… – впервые подала она голос, пискнув, как синичка, от первого его грубого прикосновения, и заплакала.

А Василий, снасильничав, даже немного пожалел эту рыженькую девочку.

– Не хнычь, – сказал он, – я тебе денег дам.

И хотел погладить её по голове, но девица   оттолкнула его руку, встала и пошла, опустив голову.

– Ну и дура! – бросил вслед ей Василий.

Проводив  взглядом, усмехнулся: молоденькая, а попка уже репкой вздёрнулась. И вкусная…  И закинув руки за голову, блаженно откинулся на сено потягиваясь.

Совесть нисколько не мучила его. Рождённый в княжеском достоинстве, Василий с детства привык к вседозволенности и совершенно искренне считал, что в насилии над простолюдинкой нет ничего плохого и что вообще все девицы именно для того Богом и созданы. «Рёбрышки мои, – любил говорить он, вспоминая слова из Писания, и смеялся: – Я их им одолжил, а теперь взад беру». Однако эта девица чем-то задела его. Что-то там внутри  души шевельнулось, и это было не то чтобы неприятно, но как-то беспокойно. И её писк: мама... Василий довольно улыбнулся, вспомнив об этом, и пожалел, что рано отпустил её.

Полежав немного, встал и пошёл к своим людям. Пора было возвращаться в Галич к отцу. Они и так уже почти месяц ходили по  лесам, собирая людей и провиант для похода на Москву. Набрали  мало-мальски пригодных для воинства страдников*, и теперь  брат Василия Дмитрий, прозванный Шемякой, с обозами вёл их следом.

Уже рассвело, туман сполз к озерку, которое вдруг открылось в низине, и Василий, спустившись к воде, умылся. Потом сообща доели остатки жареной вепрятины и сразу же выступили. Рыжий мужик в одиночестве стоял у двери: ни девицы, ни других людей видно не было.

– А что, так боле  никто и не объявился? – поинтересовался Василий у Фёдора.

– Нет, князь, – ответил боярин, искоса глянув на Василия.

Он слышал, как тот ушёл из избы и потом был где-то.

– Может, этого, – он кивнул на мужика, – в вои взять?

Василий поморщился:

– Не надо. Хрен с ним…

Так и уехали.

А через два дня, ночью, Василию то ли приснилось, то ли чуть ли не наяву послышалось вдруг: «мама...» Будто та, рыжая, сказала тоненько так… Василий очнулся – темно, рукой пощупал – рядом девка лежит. Вспомнил: вчера Федька привёл. Ткнул девку в бок.

– Чего? – спросила та спросонок.

– Выдрыхлась? Теперича ступай отседова, – сказал  Василий и добавил непонятно для девицы: – Рёбрышко ты моё поганое.

А потом лежал один и вспоминал, как было там, в стожке. И думал: «Вот ведь привязалась… Может, колдунья? Ну, конечно же! Не зря рыжая. Надо будет сказать Федьке, чтобы привёз её. Хотя на кой чёрт она нужна…»



[1] Толкование слов и выражений, помеченных звёздочкой, дано в Пояснительном словаре в конце романа.

Уважаемый посетитель, Вы зашли на сайт как незарегистрированный пользователь.
Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо войти на сайт под своим именем.

Комментарии:

Оставить комментарий
Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.